Николай Поярков: «Часто мы не успеваем открыть вид, прежде чем он исчезнет, – такая вот гонка со смертью»
Доцент кафедры зоологии позвоночных биологического факультета МГУ имени М.В. Ломоносова, научный сотрудник Совместного Российско-Вьетнамского тропического центра, кандидат биологических наук, герпетолог Николай Поярков в интервью порталу «Лаборатория научной журналистики» рассказал об экспедиции во Вьетнам во время пандемии, открытии новых видов земноводных, причинах их исчезновения и российской науке.
Как Вы попали в профессию?
Передо мной никогда не стоял выбор, идти ли в науку: я из семьи потомственных зоологов – четвертое поколение. Мой прадед был деканом биологического факультета, и все мои ближайшие родственники связаны с этим местом и с зоологией. Поэтому сфера моих интересов была сформирована заранее.В то же время я ощущал большую ответственность: вся семья ждала, какое решение я приму. Да, мне хотелось заниматься зоологией, но не той сферой, которую изучал, например, мой дед – я мечтал о чём-то своём.
Так, постепенно, в область моих интересов вошли земноводные. Дедушка разводил тропических рыбок, и чтобы их кормить, он ходил в парк и ловил в пруду рачков – дафний, циклопов. Помню, весной, когда мне не было ещё и четырёх, он взял меня с собой, и я поймал сачком обыкновенного тритона: в это время года они очень яркие, с разноцветными гребнями – похожи на маленьких дракончиков. Видимо, это произвело на меня очень сильное впечатление, потому что все школьные и студенческие годы я был сосредоточен исключительно на тритонах. Потом я защитил диссертацию по азиатским саламандрам, а, когда мне предложили присоединиться к составу преподавателей на родной кафедре, одним из условий было то, что я должен работать во Вьетнаме и заниматься местными амфибиями и рептилиями. Собственно, сейчас я здесь и нахожусь, в национальном парке Каттьен на юге Вьетнама. Я был вынужден погрузиться в уже гораздо более широкую сферу знаний: пришлось изучать всю местную герпетофауну, а это почти 450 видов амфибий, и еще 800 с лишним видов ящериц, черепах, крокодилов и змей, включая и ядовитых, которых я не очень люблю. Тритонами я теперь занимаюсь редко (улыбается).
Как проходит Ваша экспедиция во Вьетнаме?
Поскольку в основном я интересуюсь эволюцией и систематикой, то основа моей работы – это молекулярно-генетический анализ. Я и мои коллеги ездим в экспедиции в отдаленные лесные районы, в горы, в национальные парки и собираем материалы для коллекции Зоологического музея МГУ – разных животных, – фотографируем их, берём пробы для ДНК-анализа. Потом, уже в московской лаборатории, мы обрабатываем полученную информацию и выявляем последовательности ДНК. По ним можно понять очень многое. Во-первых, узнать, один это вид или несколько: многие виды, которыми мы занимаемся, различить внешне очень непросто. Во-вторых, увидеть, как давно эти виды разделились или откуда они пришли на эту территорию, с чем это было связано.Так что основа наших исследований – полевые работы. После них – работа в лаборатории, а уже потом – описание новых видов и попытки понять их эволюцию. Мы находим множество неизвестных науке животных.
В этот раз я приехал во Вьетнам в декабре на семь месяцев. Из-за карантина страна была закрыта и никого не пускали, но нам очень помог Российско-Вьетнамский Тропический центр – уникальная организация, которая даёт русским учёным возможность работать в тропиках. Его сотрудники смогли получить для нас специальное разрешение на въезд от правительства Вьетнама. Мы отсидели карантин и в течение двух с половиной месяцев работали здесь. Следующая экспедиция намечена уже на апрель.
Вы затронули тему новых видов. Но, насколько известно, по данным Международного союза охраны природы, исчезновение угрожает тридцати процентам земноводных. Что Вы думаете об этом?
На самом деле ситуация ещё более удручающая. Амфибии – уникальный класс позвоночных – вымирают с наибольшей скоростью. Парадоксально, но в то же время именно в этом классе новые виды находят чаще всего. В тропических регионах ежегодно описывают от 700 до 900 новых видов амфибий, и каждый год их количество только увеличивается. Однако и вымирание происходит с не меньшей скоростью: по обновленным данным, уже не 30, а 41% амфибий находится под угрозой исчезновения. Что это значит? Это значит, что на амфибий много лет никто не обращал внимания, но в последние лет двадцать, когда появились ДНК-методы, все кинулись их изучать и обнаружили, что знаем мы об этих животных очень мало.Исчезновение и вымирание происходит по многим причинам. Например, есть страшные грибы-паразиты – хитридиомицеты. Они живут на коже земноводных. Существует несколько видов таких грибов: один убивает только лягушек, а другой – тритонов. Эти грибы стали распространяться по всему миру в середине ХХ века, и никто не понимает по какой причине. По-видимому, они происходят из Азии – там амфибии к ним более-менее устойчивы, но, когда хитридиомицеты оказываются, скажем, в Центральной или Южной Америке, там вымирают абсолютно все – ни у кого нет иммунитета против этих грибов. Как расселяются эти паразиты – тоже непонятно, но есть опасение, что это связано с торговлей животными, с перевозкой земноводных в террариумы Америки и Европы.
Но хитридиомицеты – это не главная проблема. Куда страшнее, как ни парадоксально, экономический прогресс и индустриализация в тропических районах. Я нахожусь во Вьетнаме и вижу, как с каждым годом богатеет страна – сегодня тут везде «Лексусы» и небоскрёбы. Всё это достигается за счёт вырубки лесов. Однажды нас даже пригласили работать в одно лесничество со словами, мол, можете ловить кого угодно и сколько угодно, потому что через полгода этого леса здесь не будет – вырубим. Амфибии очень чувствительны к любым изменениям, к влажности, к температуре, малейшие изменения экосистемы сказываются на них, поэтому и получается, что вымерших амфибий больше, чем новых видов. Часто мы не успеваем открыть вид, прежде чем он исчезнет – такая вот гонка со смертью. Мы стараемся успеть найти, описать и назвать как можно больше видов. Может быть, это вызовет какой-то интерес у местного правительства и активистов, но, поскольку рубка леса связана с бизнесом, надежды мало.
Понятно, как влияет человеческая деятельность на жизнь амфибий. А как жизнь амфибий влияет на человека? Ведь всё в природе взаимосвязано…
Амфибии играют важную роль в экосистемах, потому что питаются насекомыми. В тропиках опасных насекомых много, некоторые из них переносят серьёзные болезни. Я знаю, что опубликованы научные работы, в которых пишут, что в некоторых районах Таиланда из-за сокращения численности амфибий растёт количество заболеваний малярией. На самом деле мы пока даже не понимаем, какие масштабы могут быть у глобального исчезновения видов амфибий и чем оно аукнется человечеству. Например, с летучими мышами вон как вышло: никто ведь не беспокоился о том, что их продают на рынках и употребляют в пищу, а в итоге – 2020 год.
Можем ли мы что-то сделать, чтобы остановить исчезновение видов?
Я думаю, что одна из основных мер – это просветительская деятельность, в том числе и научная журналистика. Иными словами, связь между научным сообществом и простыми людьми. Особенно это актуально для таких быстро развивающихся стран, как Вьетнам или Таиланд, потому что сейчас – даже на моих глазах – происходит изменение сознания людей, которые здесь живут. Еще лет пятнадцать назад среднестатистический вьетнамец был человеком, относящимся к животным исключительно как к источнику пищи. Но включились несколько факторов – распространились соцсети и появились смартфоны с неплохим камерами, – и местная молодежь стала интересоваться фауной в других целях: ездят, фотографируют, изучают. Возникает культура местных натуралистов. Очень важно это поддерживать, потому что тогда появится поколение, которое будет относиться к местному биоразнообразию бережно.Вот то основное, что мы и вы можем сделать. Остальное будет зависеть от решений правительств и их влияния на бизнес.
Давайте поговорим о поиске новых видов. Как он происходит?
Общего рецепта нет, бывает по-разному. Многие виды, которые сейчас описываются, были известны учёным и раньше, но они считались частью какого-то другого вида, и люди просто не видели между ними отличий. Потом, посмотрев на результаты ДНК-анализа или просто ближе рассмотрев животное в банке, они поняли, что это разные виды. Во Вьетнаме часто бывает и так, что ты просто идёшь ночью по тропическому лесу и видишь лягушку, и ты смотришь на неё и понимаешь, что никто никогда не видел ничего подобного. Это не так уж часто, но всё-таки случается. Например, за последние два года мы описали три новых рода животных: один род змей и два рода лягушек. И они были описаны сразу и как виды, и как роды – настолько непохожи были на всех на свете. Какие-то новые виды я нашёл в Фейсбуке, в группах тех самых вьетнамских и тайских ребят, которые интересуются фауной, ездят и фотографируют. Они все время просят, чтобы я помог определить вид. Не раз и не два было так, что какой-нибудь парень присылает мне фотографию и спрашивает: «А что это такое?». И я отвечаю: «Так, стоп. Это что-то очень интересное». И мы едем и ищем. И когда находим и описываем, таких ребят я всегда включаю в соавторы, это же их находка. Они очень радуются (улыбается).
Как Вы выбираете названия для новых видов? Существует какая-то специальная система?
Есть «Международный кодекс зоологической номенклатуры». Это своего рода мануал, исходя их которого, учёный должен опубликовать название так, чтобы оно считалось пригодным. Но кодекс не касается того, каким именно название должно быть, так что в этом исследователя никто не может ограничить. Главное, чтобы такое же название не было дано ранее.Когда я был школьником и студентом и ещё не описал ни одного нового вида – а я очень мечтал это сделать, – я всё думал, какие прекрасные названия я буду выдумывать. Тогда это казалось мне самой интересной частью работы. Теперь мысль о том, что нужно придумать еще пять названий, немного пугает (смеётся).
Некоторые коллеги описывают виды в честь друг друга. Мне это не очень нравится. Ещё сейчас стало модно давать названия не чисто на латинском языке, а с использованием слов из местного языка или культурных особенностей региона. Бывает, что учёные хотят привлечь внимание журналистов к своей статье, тогда самый надёжный способ – взять мифологического персонажа из «Властелина колец» или из «Игры престолов» за основу. Один мой коллега из Америки описал четыре вида лягушек в честь Горлума, а другой – трех ящериц в честь драконов Дейнерис, представляете? (смеётся).
Как изменилась Ваша работа в связи с пандемией коронавируса?
Очень изменилась. Если честно, это катастрофа, конечно! Наверное, я не единственный, кто так думает. Прошлый год был тяжёлым. Во-первых, сорвались абсолютно все экспедиции и поездки, но я старался провести это время продуктивно и писал статьи. В итоге за год у нашей команды вышло 29 статей, что своего рода рекорд. Во-вторых, мои студенты не могли попасть в лаборатории, а значит, выполнять в срок все работы, и это было непросто для всех.Другая сложность связана с тем, что осенью мы планируем организовать конференцию на Звенигородской биостанции нашего факультета – Всероссийскую конференцию герпетологов. На неё должны приехать около 200 человек из России, Германии, Америки, Таиланда… Мы активно готовимся, и если сейчас что-то случится и всё накроется, то, получается, вся эта подготовка будет напрасной. Нельзя ничего планировать – это самое неприятное.
Что касается моей работы во Вьетнаме, то мне повезло: ситуация с коронавирусом здесь стабильная. Власти оперативно и радикально реагируют на рост заболевших: грубо говоря, при заражении одного человека целый квартал оцепляется полицией, и правительство две недели снабжает этот район всем необходимым. Кроме того, страна закрылась: они никого не впускают и не выпускают. Недавно был вьетнамский Новый год, после которого случилась вспышка вируса, поэтому меры ненадолго ужесточили, но сейчас всё спокойно. Если будет ухудшение ситуации, это парализует наши исследования, поскольку не будут пускать в национальные парки.
Как проходят будни учёных в экспедиции?
Важно понимать, что экспедиция в тропиках – это не то же самое, что в обычном лесу или в тайге, например. Самые классные экспедиции во Вьетнаме – комплексные. В них участвует около 20, а иногда и 30 человек: 10-15 русских и столько же вьетнамцев. Приглашаются специалисты разных областей: ботаники, зоологи, микологи... Потом выбирается место – обычно это различные национальные парки. Выезжаем мы всегда из Ханоя. Когда приезжаем на точку, выбираем место для палаточного лагеря. По факту организуется мини-городок в джунглях, в котором люди живут и работают. У него есть своя инфраструктура. Кухня, например. Повар у нас обычно местный, поэтому мы едим много риса и овощей, но на праздник могут и курицу привезти из деревни. Вообще, я во Вьетнаме всегда худею, потому что ем здоровую еду и много двигаюсь (смеётся).
Мы много говорили о земноводных в Азии. Разнообразие земноводных в России ниже? Есть ли у нас поле для исследований в этой области?
В России всего 33 вида земноводных. Для сравнения: в том парке, где я сейчас работаю, их в два раза больше. У нас действительно бедная фауна, да и герпетологов не так уж и много, но это не значит, что пространства для исследований нет. Многое ещё не изучено. И это отнюдь не поиск и описание новых видов. Скорее, сейчас нужны исследования на стыке эволюции, экологии и поведения: как формировались современные ареалы видов, как виды взаимодействуют друг с другом, например, могут ли они скрещиваться между собой, и так далее…
Может быть, есть исследовательские центры герпетологии? Или отдельные проекты, реализующие волонтёрские программы?
Есть различные проекты, которые связаны с Международным союзом охраны природы. Их волонтерские программы нацелены, преимущественно, на специалистов из стран Западной Европы и США. В России есть довольно активные сообщества герпетологов, например, в Поволжье. Но это правда – интерес к амфибиям и рептилиям в стране невысок.
Тяжело ли добиваться государственной или спонсорской поддержки для организации ваших исследований?
Очень тяжело добиться финансирования. Мне повезло работать в уже упомянутом Российско-Вьетнамском Тропическом центре. Обе страны финансируют наши проекты, хотя, случалось, что я и за свой счёт летал в экспедиции.А в целом, финансирование науки в России проходит через два основных фонда – РНФ (Российский научный фонд – прим. ред.) и РФФИ (Российский фонд фундаментальных исследований – прим. ред.). У меня, например, уже третий год идёт грант от РНФ, и я очень благодарен фонду за поддержку, но, когда срок истечёт, получение нового гранта никто не гарантирует, а, если его не будет, вся работа нашей группы встанет. Иногда, когда я об этом думаю, меня накрывает отчаянье. Я ведь учёный! Поиск финансирования – это не главная задача моей работы, но на это уходит очень много времени и сил…
Конечно, лишь двух фондов недостаточно. В государствах, которые успешны в науке, научных фондов куда больше, и многие гранты дают непосредственно молодым учёным, студентам. Это очень важно! Чтобы наука развивалась, надо не только большие гранты давать, но и много маленьких, потому что, если этого не делать, то не вырастут те учёные, которые потом смогут получать большие гранты. Но я надеюсь на лучшее!